Французский пианист Люка Дебарг, только что покоривший многомиллионную аудиторию XV Конкурса Чайковского, сыграл свой первый сольный концерт в России в Концертном зале Мариинки.
По сути, став и первым солистом XV Конкурса – безусловно, за феноменальную любовь к нему публики. Концерт красиво совпал с национальным праздником во Франции – Днем взятия Бастилии. На тонких параллелях выстроилась и программа – Соната №7 ре-мажор Людвига ван Бетховена, романтизировавшего Французскую революцию, Соната №1 фа-минор Николая Метнера, жизнь которого в эмиграции была связана с Парижем и Лондоном, “Ночной Гаспар” Мориса Равеля, считающийся эталоном французского фортепианного стиля. И хотя все эти произведения только что звучали в исполнении Дебарга в турах Конкурса Чайковского, особенности его игры – эмоциональная спонтанность, импровизационная энергия, “живой” контакт с музыкой, вновь произвели фурор.
Под овации зала Дебарг исполнил четыре биса – Этюд-картину op. 9, №5 Сергея Рахманинова, Трансцедентальный этюд фа-минор Ференца Листа, “Сентиментальный вальс” Петра Чайковского и джазовую импровизацию. Ажиотаж, который вызывает имя Дебарга, объясняется, вероятно, тем, что в изменившемся контексте современного музыкального мира с его жесткими принципами концертного рынка и конкуренцией виртуозов, все более остро ощущается потребность в живой и сокровенной интонации искусства, почти утраченной в тренде музыкальной моды. О том, что думает о музыке и о своем новом качестве сам Люка Дебарг, мы поговорили с ним накануне концерта в Мариинке:
─ Вы находитесь сейчас в непростой ситуации: на вас обрушился успех, концертные предложения, интервью. Как ощущаете себя в новом качестве?
─ Прежде всего, я хочу всегда оставаться в теме музыки. Сейчас после конкурса на меня обрушилось много интервью, и я с удивлением обнаружил, что люди выбирают и делают странные акценты – их интересует не музыка, а моя семейная ситуация. Но мне хочется говорить о музыке, надеюсь, мне есть, что сказать, и это более интересно.
─ Ваш путь, по сути, это “вундер”, только в другом возрасте. Что помогло вам так быстро освоить сложную материю музыкальной профессии?
─ Мне помогла любовь. Я вошел в мир музыки достаточно поздно, но это не мешает высказываться и проявлять свою любовь. В жизни очень трудно найти людей, которые разделили бы твои порывы души, твои взгляды. Но, несмотря на это, что бы ни происходило в моей личной жизни, я стараюсь передавать через музыку все, что у меня внутри. И я очень дорожу людьми, которые разделяют мои взгляды на мир.
─ Исповедь через музыку – это качество Чайковского. И как раз в вашей интерпретации его Первого концерта был тот трагический надрыв, с которым создавался этот концерт – вопреки принятой исполнительской традиции.
─ Эта интерпретация не появилась спонтанно. Мы очень много говорили с моим педагогом Реной Шерешевской, смотрели, что можно сделать. Музыка ведь не является зданием с колоннами, стоящим на века. Музыка – это процесс, в котором всегда внутри есть дискуссия. И это процесс долгих обсуждений и долгой работы. Я пришел внутренне к такому пониманию музыки Чайковского. И когда во время конкурса я ездил в Клин, в дом Чайковского, я очень многое подтвердил для себя. Даже не что-то абсолютно новое открыл, а именно подтвердил.
─ Откуда этот интерес у вас к русской культуре? Вы читаете Достоевского, Набокова, играете русскую музыку.
─ Это все идет изнутри меня. В современном мире огромное информационное поле, все доступно, мы можем изучать любую культуру. Но есть что-то, что приходит ко мне само и становится моим – это русская культура. Наверное, потому, что она очень глубокая.
─ Как в вашем репертуаре появилась музыка Николая Метнера, которого почти не исполняют даже в России? Хотя это интереснейшая фигура, связанная с русским символизмом и с линией русского штейнерианства.
─ Да, но для меня его музыка не была каким-то сознательным выбором. Я знал, что записи Метнера делали Рахманинов, Прокофьев, пошел как-то в библиотеку, нашел ноты. И как только я открыл эти ноты, во мне перевернулось все – настолько все темы, мелодии оказались трогательны и глубоки. Метнер буквально вошел в мое нутро. Я выбрал его Первую сонату: сам не могу объяснить, почему. Это раннее сочинение, но уже высочайшего уровня профессионализма. Мы ведь знаем, что написание сочинения это не вопрос возраста: Мендельсон в 14 лет написал шедевры. Мне Первая соната просто запала в душу.
─ Что вообще для вас самое важное, когда вы садитесь за инструмент: самовыражение, какой-то диалог, погружение?
─ Это самый интересный вопрос для меня. Меня иногда спрашивают, о чем я думаю, когда играю? У меня совершенно дурацкий ответ – ни о чем, вообще ни о чем. Когда я начинаю играть, я забываю о том, что у меня есть сердце или внутренние проблемы, что есть какие-то границы между внешним и внутренним мирами. Эти границы раздвигаются, я ныряю в звук, я живу в звуке, я пытаюсь полностью находиться в этом. Я забываю о том, что у меня есть тело, что у меня есть сердце. Я даже могу быть взбешенным чем-то, но в музыке, в звуке я могу быть влюбленным. И когда я сажусь за инструмент, то первые моменты до звучания я не думаю ни о чем, потому что я не знаю, что будет. Для этого должен начаться звук. И уже потом происходит все интересное. Вообще, я не делю жизнь на внешнюю и на ту, когда я нахожусь за инструментом. Все должно быть вместе, все должно быть объединено.
─ Но это уже какая-то мистерия.
─ Да, и в искусстве, и в жизни всегда должна быть мистерия, мистика, потому что если мы выходим из этого, мы теряем себя, мы теряем любовь, мы теряем все, что есть сакральное в нашей жизни. И я пытаюсь находиться в этом состоянии супервосприятия постоянно – и когда общаюсь, и когда играю. Это самое основное, к чему я стремлюсь.
─ Ваш “Ночной Гаспар” именно этим супервосприятием и поразил: почти визионерские образы химер, страшных субстанций, которые оживали через звук, разрушали скобки равелевского импрессионизма.
─ Есть исполнители, которые тщательно изучают стиль, эпоху, когда композитор произведение создавал. Но для меня не это является главным. Да, Равель, безусловно, колорист и импрессионист в своих гармониях. Но для чего мы вообще играем концерт? Есть произведение, есть живой исполнитель на сцене, есть живая публика в зале. Значит, надо вдохнуть какую-то живую историю в нотный текст. Скажем, о чем пьеса “Ночной Гаспар”? Это триптих – три поэмы, которые рассказывают о смерти. Но смерть совсем не означает, что там, по ту сторону, ничего не происходит, что там все черное и абсолютно обездвиженное. В смерти тоже есть своя жизнь. И я должен эту жизнь донести до публики, захватить, удивить ее. Для меня это самое интересное.
─ Да, мрак вашего “Гаспара” захватывает: в “Виселице” монотонно качается повешенный, в “Скарбо” – жуткий мир ночи, где все в готическом смешении – образы света, тени, химеры.
─ Кто-то сказал, что ад – это репетиция. Бесспорно, я верю, что ад есть. Я это чувствую. В “Скарбо” есть что-то дьявольское, какая-то пульсация дьявольская. Это оживший бред: какая-то субстанция здесь, потом там, вверху, внизу, дальше это нечто, перевернутое вверх тормашками. Оно все время должно быть неравномерное, пульсирующее, все время возникать ниоткуда, чтобы вводить в ужас, чтобы все время обескураживать. Это и есть Скарбо. Это ужас, бред, который двигается. Иначе ничего не будет. Иначе, если мы можем хорошо сидеть и спокойно слушать, зачем вообще играть “Скарбо”?
─ Вероятно, обратной стороной этих погружений в глубины для вас и является джаз – музыка удовольствия: какой джаз вы играете и синтезируете ли его с классикой?
─ Бесспорно, это очень интересно – скрепить два великих музыкальных стиля – классический и джазовый. Например, взять “Юмореску” Антонина Дворжака и сыграть ее в джазовом стиле. Но я еще совсем новичок в этом. Я знаю формы, стили, структуру джаза и мне очень нравится играть джаз, но пока я только начинаю, играю клубах с певцами. Что касается моих преференций, то, как мы знаем, 85 процентов существующей базы джазового репертуара – это Ирвинг Берлин, Джером Керн, Джордж Гершвин и несколько других имен. Другие композиторы, по сути, перерабатывали уже то, что было. Меня же больше всего притягивает “черный джаз” 40-х годов. Хотя играю я очень разную музыку.
─ Все, что произошло здесь в Москве, это чудо для вас, или вы были настроены на успех? Кого вы благодарите в душе: себя, бога, педагога?
─ То, что я испытываю сейчас – это больше, чем благодарность. Конечно, я благодарен отношению своего профессора Рены Шерешевской ко мне – это в первую очередь. Я благодарен отношению публики ко мне – такому теплому и горячему. Я благодарен Валерию Гергиеву, позволившему мне еще раз сыграть здесь. Но все это – словно благодарить за подарок. И при этом я не могу сказать, что горд самим собой. Нет, не горд. За все, что происходит, я благодарен музыке: я живу в музыке, и все рождается оттуда.
Ирина Муравьёва, “Российская газета”