Как ни странно, но на запрос “Christa Ludwig” в поисковой системе “Yahoo” выходит предложение уточнить правильность написания. Это при том, что с конца 1940-х годов до последнего концерта в 1994 году эта певица входила в когорту лучших оперных солистов Европы.
Она спела огромное количество разнополярных партий, включая Золушку Россини и леди Макбет Верди. На одном из ее ярких полюсов был Моцарт с его Керубино и Дорабеллой, на другом – Вагнер с его Ортрудой, Кундри, Брангеной, Фрикой.
В анналы вошел и юный Октавиан из “Кавалера розы” Рихарда Штрауса. В этих ролях она выступала на сценах ведущих оперных домов Европы и Америки с дирижерами Бёмом, Шолти, Клемперером, Серафином, Фуртвенглером, Караяном. Большое наследие Криста Людвиг оставила и в области грамзаписи. В Петербург знаменитая певица приезжала принять участие в жюри Шестого конкурса молодых оперных певцов Елены Образцовой.
В 2008 Криста Людвиг отметит 80-летие.
Но благодаря манере держаться, лучащемуся, умудренному опытом и одновременно лукавому взгляду, прекрасному чувству юмора и явному желанию чаще улыбаться в это трудно поверить.
– Фрау Людвиг, вы впервые в России?
– Нет, первый раз я была в 1971 году в Москве, когда пела в Кремле вместе с труппой Венской Штаатсопер в “Кавалере розы” Рихарда Штрауса. На том спектакле присутствовала сама Фурцева.
– И какой был прием?
– Мне показалось, что публика ничего не поняла. Прихотливая, немного запутанная музыка Штрауса, сложный немецкий текст – все это, наверное, было сложно для восприятия.
Еще в тот первый приезд очень запомнилось, что не все можно было получить из еды, а если и можно, то только в определенное время. Австрийский посол снабжал меня водкой, кефиром, икрой и яблоками.
– С тех пор больше сюда не приезжали?
– Нет.
– Какие замечаете изменения?
– Все очень изменилось – стало намного западнее, чем на Западе. Например, на Невском проспекте мы с мужем увидели огромные лимузины, какие не всегда встретишь даже в Нью-Йорке. Богатство бросается в глаза.
– Когда вы закончили сольную карьеру, не было сожаления?
– Нет, нет и снова нет! Я очень гордилась тем, что, когда заканчивала свою карьеру, критики в журналах писали: “Почему она уже уходит со сцены? У нее такой прекрасный голос! Она еще может долго петь”. К тому же я понимала, что не могу конкурировать с молодежью.
Директор Венской Оперы однажды сказал, что Криста Людвиг – единственная певица, которая ушла со сцены таким образом. Кроме того, моему мужу, режиссеру Метрополитен Опера Поль-Эмилю Дейберу, моя мама, певица Евгения Безалла-Людвиг, говорила, чтобы он следил за моим состоянием, за тем, чтобы я не застревала долго на одной партии и чтобы он вовремя “увел” меня со сцены – не прозевал момент, когда мне нужно сказать, чтобы я перестала петь.
К слову, мы с мужем завершили свои карьеры примерно в одно и то же время, чему были невероятно рады.
– Все это говорит о вашей силе воли и в известной степени мужестве.
– Никакого мужества! Полстолетия оперное пение было моей профессией! Первый ангажемент я получила в семнадцать лет – сразу после войны. И наконец, я с этим закончила.
– Чем стали заниматься дальше?
– Варить, читать, раскладывать пасьянсы – я стала обычной женщиной. Муж шутит, считая, что закончив петь, я начала нормально разговаривать.
– А преподавательской деятельностью занимаетесь?
– Я не учительница пения и преподаю очень редко, когда ко мне приходят певцы, которым нужна помощь. Иногда даю мастер-классы. К сожалению, бывает и такое, что некоторым певцам или тем, кто хочет петь, я иногда говорю, что им лучше закончить с этим делом.
– Вы – одна из редких певиц, в репертуаре которой были и колоратурные партии Моцарта, и тяжелые партии Верди, и сразу несколько главных партий в операх Вагнера. Как удавалось петь такие контрастные партии?
– Мне нравится в жизни преодолевать препятствия. Да и не каждое утро я просыпалась как сопрано – иногда как альт. В начале карьеры, например, у меня было не сопрано, а меццо-сопрано – верхнего регистра не было совсем.
Но все эти роли в штанах, которые мне приходилось петь, – как, например, в “Фиделио” Бетховена – я в конце концов возненавидела: в эти периоды я не могла съесть ничего лишнего. Да и понятно было, что в сорок лет не споешь партию юного Керубино, о котором в “Свадьбе Фигаро” Моцарта говорится, что ему семнадцать лет и два месяца.
Кроме того, мне казалось скучно петь одно и то же. Голос ведь все время меняется. Каждую свою партию я пела в определенное время и всегда знала, когда нужно с ней закончить, чтобы не затянуть.
– Вы больше не возвращались к однажды спетому?
– Нет, всегда находила что-нибудь новое: то, что подходило моему возрасту и голосу.
– И каким получилось движение?
– От ангела в “Рождественской оратории” Баха, которого я спела в семнадцать лет, до пожилой Клитемнестры в “Электре” Штрауса. Если честно, я не очень серьезно отношусь к опере. Просто опера была моей профессией. Есть несколько опер, которые я очень люблю, но в основном – за их тексты.
– Тексты музыкальные или тексты либретто?
– Я говорю про либретто. Например, тексты Гуго фон Гофмансталя в операх Штрауса или тексты Вагнера в его операх – фантастические тексты. А что творится в итальянских операх? Сплошные “O sole mio”, “O Dio mio”, “Dove sono” – это я не воспринимаю серьезно. Впрочем, в итальянской опере “Отелло” Верди хорошее либретто.
– Со времен вашей молодости картинка оперы сильно изменилась. В какую сторону мутирует опера?
– В Зальцбурге на фестивале этого года была постановка “Вольного стрелка”, где события происходили в бетонном бункере. Такова разница между современным “прочтением” и классикой. Кстати, по телевидению мне иногда попадаются классические постановки русской оперы с роскошными историческими декорациями и костюмами, которые мне очень нравятся.
– В последнее время много ругают оперных режиссеров в Германии.
– А как еще можно относиться к тому, когда в “Кавалере розы” вдруг видишь голого мужчину, пробегающего через всю сцену по комнате, которая представлена как бордель. Такие вещи происходят, и мне непонятно почему. Впрочем, тот эпизод мне показался смешным, но супруг был в ужасе.
Совсем недавно он рассказывал мне, что прочитал в известной французской газете “Нувель обсерватер” статью под названием “Убийцы театра”, где речь шла как раз о режиссерах.
– В ваше время более важную роль играла фигура дирижера.
– Да, дирижер приглашал певцов и только после этого приходил режиссер. Сегодня сначала приходит режиссер, потом, может быть, дирижер.
– И место певца в общей иерархии тоже изменилось?
– Сегодня у некоторых людей появилось очень много денег, которые помогают сделать избранным певцам отличную карьеру. Так происходит, например, в случае с Анной Нетребко. Даже у Каллас не было такого количества денег.
– То есть в случае с бешеной популярностью Нетребко вы чувствуете какой-то подвох?
– Нет-нет, в том-то и дело, что она и поет хорошо, и красива, и хорошая актриса. Кстати, на конкурсе Елены Образцовой я видела и слышала четыре-пять молодых певиц-“Нетребко”, которые лет на десять моложе знаменитой дивы. Не могу не сказать и то, что меня поразило изобилие превосходных голосов на этом конкурсе.
– Что делать остальным певцам, поющим, по крайней мере, не хуже?
– Не знаю. Но понимаю, что мало у кого есть такие возможности. Совершенно ясно, что огромных денег стоит реклама. За рекламу питьевой воды или украшений, например, компании “Шопар”, в которых участвует Анна Нетребко, она получает полтора миллиона евро. Очень мила – ничего нельзя против нее сказать.
Есть, например, превосходная, очень хорошая меццо-сопрано из Латвии Элина Гаранча. Она не менее красива, талантлива, но у нее нет таких возможностей. Я помню в Баден-Бадене был гала-концерт, заявленный как “Нетребко&Co”, где среди прочих выступала и Гаранча.
– Во времена вашей молодости были подобные кампании?
– Нет, то, что происходит сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что было в наше время.
– По-вашему, слава некоторых певцов не соответствует рекламным кампаниям?
– Я так не думаю, но ожидание оказывается настолько сильным, люди попросту начинают верить в заоблачные чудеса, а на сцену в конце концов выходит обыкновенный человек. Каллас пока что не появилась. Она ведь не пела в России?
– Нет, но мы знаем ее по видео- и аудиозаписям.
– Ну что вы, в записи ее голос не выражает того, что было наяву, той харизмы, с какой она выходила на сцену.
– Что вы чувствовали, когда слушали Каллас?
– Мне достаточно было того, когда она начинала петь речитатив Беллини, неважно, в какой его опере, – я начинала плакать. Вся трагедия ее жизни, судьба выражались в ее голосе. Совсем недавно в магазине дисков мы отыскали запись Шаляпина – три версии его знаменитой сцены из “Бориса Годунова”.
Так вот его пение – это тот же феномен, что и в случае с Каллас. Достаточно услышать одну фразу Бориса в исполнении Шаляпина, и мурашки идут по коже. И это при том, что запись была с неизбежным скрипом. Мы плакали. Моя мама слышала живого Шаляпина в Берлине и была под сильным впечатлением. В этом есть момент необъяснимого.
Но настоящее пение и должно идти к сердцу. Когда-то сердце Гете размягчилось, когда в опере он услышал историю Орфея, возвратившего своим пением Эвридику. Голос – это не инструмент, но то, что есть в нас, – человеческое. И немного от интеллекта. Но в основном это чувство, душа, сердце. Помнить про голосовые связки, конечно, тоже нужно, но человеческое важнее.
– Вы сказали, что новой Каллас не появилось. Значит ли это, что вы скептически смотрите на молодое поколение певцов?
– Нет, совсем нет. Найти новую Каллас – все равно что найти новое чудо. Сейчас другое время. И может быть, у нее сегодня и не было бы успеха. Ведь начался уже XXI век.
– Вы прекрасно выглядите. В чем секрет такой молодости?
– В счастливом браке.
– И только?!
– Еще в моей необыкновенно милой семье: сыне, его жене и внуке.
Беседу вел Владимир Дудин, газета “Культура”