Еще никогда за все 400 лет существования оперы на мировом оперном небосклоне не царило так много русских певцов.
И один из самых ярких – Дмитрий Хворостовский.
Его имя стало широко известно после блестящей победы на Международном конкурсе оперных певцов Би-Би-Си в Кардиффе “Певец мира”.
С тех пор ни одно выступление Хворостовского на крупнейших мировых оперных сценах не остается без восторженных рецензий. В репертуаре одного из лучших баритонов современности – партии из опер Верди, Россини, Беллини, Леонкавалло, Римского-Корсакова, Чайковского, вокальные циклы, романсы, народные песни.
“Я продолжаю искать себя: ищу баланс, чувство свободы, раскрепощенности”,
– говорит Дмитрий Хворостовский, которому 16 октября исполняется 50 лет.
Фраза из Трех сестер” “В Москву, в Москву” является девизом практически для любого юного человека, желающего стать артистом. В этом отношении Дмитрий Хворостовский – исключение. Он всегда знал, что будет петь, но учиться хотел дома, в Красноярске. Затем был Красноярский театр оперы и балета, откуда и началась триумфальная карьера Хворостовского. Сегодня он живет в Лондоне и выступает на самых престижных сценах мира.
Дмитрий Хворостовский:
— Пришел к учительнице по фортепиано и попросил ее передвинуть время наших занятий. Она говорит: “Почему”? Я говорю: “Вы знаете, я футболом занимаюсь, у меня ответственный матч”. Она посмотрела на меня разочарованно, и все, и я ее потерял.
И раньше она ко мне определенного интереса не испытывала, я, к сожалению, был не очень талантливый пианист в детстве. И это мне если не внушали, то меня не разубеждали в этом. Потом, когда я пришел в училище педагогическое и стал заниматься роялем, учительница мне дала совершенно новую для меня вещь. Она сказала мне, что я вообще талантливый человек, что я могу сделать успехи. Мгновенно это произвело необычайный эффект. Я стал одним из победителей фортепианного конкурса в училище.
Видимо, настолько мне осточертело заниматься музыкой в детстве, что я с большим удовольствием закончил школу музыкальную. Мне было 14 лет, я окунулся в эту совершенно неизведанную и запрещенную для большинства детей область попсы, даже не столько попсы, попса здесь была не при чем, – рок-музыка. Такая бунтарская, запрещенная. Была рок-группа, в которой мы исполняли и рок-произведения, и сочиняли сами. Это было своего рода такой вызов, что ли, тогдашнему режиму в школе и тому укладу жизни советскому, что был тогда. Через музыку, через рок-музыку мы имели возможность как-то самосовершенствоваться и показывать, что мы есть на тот данный момент.
– Был достаточно самостоятельный, то есть сам для себя определял, чем заниматься, в какую сторону идти?
– Знаете, в то время мало, за исключением единиц, в подростковом возрасте что-то делали сами. В основном, конечно, влияние улицы, двора, друзей. Как правило, друзей не хороших.
– А у вас было такое дворовое детство?
– Ну дворовое, естественно, и школьное детство, и, к ужасу моих родителей, все эти новые друзья, никого из них мои родители практически не признавали. Мало кто из них влиял на меня хорошо, по их мнению. Но это были каждодневные гулянья, пьянки, девочки, невозвращения домой. Дома телефона не было тогда у моих родителей. Мама ждала меня по ночам, стоя у окна. Иной раз я возвращался с перебитой мордой, весь в крови, понимаете, что из этого хорошего ничего абсолютно.
– Вы учились в педагогическом училище?
– Да.
– И при этом проходили практику в детском саду.
– Да.
-Было такое?
– Да.
– Что это такое? Я с трудом представляю Хворостовского на практике в детском саду.
– На практике с утра, в 8 утра в детском саду, в младшей группе сидит Хворостовский и играет джаз на пианинчике, а бедненькие дети, трехлетние, четырехлетние, ходят по кругу и поют песенки, а он делает джазовые обработки.
– При вашем максимализме, почему Вы не решились поехать в Москву учиться, почему остались в Красноярске?
– Дело в том, что в Красноярске мне было достаточно комфортно. Попав на первый курс, уже через некоторое время я попал в театр – как самый молодой стажер и потом солист.
Для меня была следующая цель очень важна – попасть на конкурсы, на конкурсы Глинки, на конкурсы международные. Конкурс Глинки наиболее сложный из всех вообще когда-либо упоминаемых конкурсов, потому что он длится целый месяц, три огромных тура, огромное количество участников. Во всяком случае, в то время, в советское время было просто даже выжить этот конкурс от “а” до “я” – очень, очень трудная задача.
Но я как-то совмещал приятное с полезным, поэтому у меня были и масса встреч, и масса впечатлений, дружба и любовь. Так что я меньше всего волновался за эти дела. Победил и потом, на следующий год я победил еще на международном конкурсе в Тулузе в 88-ом, а в 89-м победил в Кардифе и с тех пор карьера моя началась и продолжается. Я помню своего Онегина в Венеции, когда я танцевал.
– Пел.
– Пел и танцевал злополучный вальс, это неспроста меня называли “сибирским экспрессом”. Я так понимал и понимаю до сих пор, потому что там очень неудобный танец. Его танцевать на два – тогда медленно, или на три – то тогда нужно очень хорошо ориентироваться в толпе на этом балу и не наступать другим на ноги, тем более своей партнерше. А тогда это у меня очень плохо получалось, и просто меня люди физически боялись: я мог просто смести, кружась в своем бешеном танце… Ну настоящий сибирский экспресс.
– Дима, это правда, что вы отказались петь дуэтом с Мадонной?
– Знаете, это был такой пиар-момент… Мне предложили. Я отказался, потому что я никогда не считал нужным для себя делать то, что мне не интересно к тому времени.
– А если бы предложили спеть с Мадонной в начале вашей западной карьеры, согласились бы?
– Да это практически в начале моей западной карьеры было. Это было где-то в 96 году.
В работе у меня были уже тогда устоявшиеся, какие-то чисто совдеповские представления о работе в опере и, когда я участвовал в постановках в тех же самых “Евгениях Онегиных” с нерусскими режиссерами, музыкантами, которые творили режиссерски и не только режиссерски, то, что они хотели, я это воспринимал в штыки. И очень сильно видимо за это получил и пострадал, не восторгаясь этими постановками, я еще приносил и самому себе вред, потому что люди отказывались со мной работать, потому что считали меня каким-то взбалмошным и очень трудным.
– А западный менеджмент поначалу призывал вас быть более гибким, быть дипломатом, стиль поведения выстраивал?
– Вы знаете, на меня никто никогда не давил. Если кто-то мне будет указывать, я буду делать наоборот. И никогда никакого давления на свой счет я не чувствовал ни со стороны менеджмента, ни со стороны звукозаписывающей компании. Абсолютно нет. Поэтому все свои ошибки и все свои подъемы – за все это я должен быть благодарен и обязан самому себе.