Нынешнее поколение молодых пианистов, в полном соответствии с духом времени, настолько фантастически развито, технологично и виртуозно, что становится немного не по себе от этой блестящей технической оснащённости, не по годам творчески-зрелого исполнения и крепкой стрессоустойчивости.
Кто-то восхищается новой волной рекордсменов-вундеркиндов, кто-то, наоборот, скептически замечает, что «сколько их было, этих суперталантов…и где они сейчас?».
В этой плеяде блистательных молодых виртуозов, безусловно, выделяется 24-летний Дмитрий Шишкин. Вундеркинд? Ещё какой! История гласит, что в три с половиной года Дима исполнил свой первый сольный концерт, в шесть лет играл с оркестром, в четырнадцать стал победителем на V Международном конкурсе юных пианистов имени Шопена в Пекине.
Перечислять достижения Дмитрия можно долго, но после личного общения с ним возникает твёрдая уверенность, что главное у этого щедро одарённого талантом молодого человека – ещё впереди. А нам, его современникам, действительно повезло – мы живём в эпоху становления будущего «золотого» фонда пианистов века двадцать первого.
При первой же встрече с Дмитрием бросается в глаза его тактичная сдержанность, вдумчивость и в то же время обаятельная открытость. Как будто общаешься с кем-то из эпохи Серебряного века.
Очень верное описание игры Дмитрия я нашла у знаменитого пианиста, профессора Эссенской музыкальной Академии Бориса Блоха (Борис Эмильевич внимательно отслеживал события XVII Международного конкурса пианистов имени Шопена):
«Чем больше прошло времени с последнего конкурса Шопена, тем больше я убеждаюсь, что самый талантливый из финалистов, достойный высшей премии, был и есть Дмитрий Шишкин. Слушая его игру вновь и вновь, я нахожу в ней то, что один знаменитый немецкий издатель (С. Фишер – издатель Томаса Манна, например), любил характеризовать, говоря о манускриптах – как обаяние. Оно либо есть, либо его нет.
В Шишкине обаяние есть прежде всего в его исполнительской индивидуальности. Это передаётся во всех аспектах его игры: в звучании и его красках, в обращении с педалью, что придаёт еще большую красочность и одновременно прозрачность, в его естественной фразировке, в его rubato, легком и поэтичном».
— Дима, это правда, что вы сыграли свой первый сольный концерт в три года?
— Да, это был концерт в основном из моих собственных сочинений, а заниматься я начал примерно в два с половиной года. Я даже чуть-чуть помню это выступление: зал первой музыкальной школы в Челябинске был полным, публика принимала меня с большой теплотой.
Сохранилась видеозапись этого концерта, благодаря одному режиссёру, который снял про меня документальный фильм «Радуйтесь, я начинаю путь». И там эти кадры есть.
— Продолжая тему вундеркинда. Вы выступили в первый раз с оркестром, когда Вам было шесть лет. Помните, что это было за произведение и что за коллектив?
— Помню, конечно, концерт Баха соль минор с Уральским камерным оркестром. Очень приятные впечатления остались.
— Когда же вы начали читать ноты?
— Честно говоря, я не помню этот период, но мне кажется, что одновременно, когда я начал играть, я стал изучать и грамоту нотную. Мама придумала для меня специальную методику, по которой я быстро выучил ноты, ну, а дальше «дело техники».
— Получается, что нотную грамоту вы освоили раньше, чем азбуку?
— Да, такое бывает, читать я ещё не умел, а ноты учил. А вот считать до пяти было необходимо, чтобы освоить нотный стан и ноты.
— С какого возраста вы себя помните за инструментом?
— Сколько себя помню, инструмент всегда со мной. Я рос в музыкальной семье, мама – преподаватель в музыкальной школе, мой брат тоже музыкант. Сначала он занимался на фортепиано, сейчас – перкуссионист в оркестре в Германии. Мама вообще-то не планировала, что я буду заниматься музыкой (ей уже брата моего хватало), но я сам стал к роялю тянуться. Тогда мама попробовала со мной позаниматься и поняла, что из этого может что-то получиться (улыбается).
— Вас не заставляли играть, вы сами занимались?
— Нет, мне было интересно. Дело в том, что я всегда тянулся за старшим братом, он был для меня непререкаемым авторитетом и примером. Брат старше меня на семь лет и уже тогда хорошо играл, мне, очевидно, хотелось так же. Потом бывало всякое, иногда и заставляли.
Но я и сам был упорный. Мог заливать клавиатуру слезами, но, пока не добивался, чтобы получалось, не успокаивался.
— Первым педагогом, получается, была мама?
— Да, конечно. А года в три с половиной я пошёл в детскую музыкальную школу №1, к учительнице моей мамы и брата – Светлане Вячеславовне Ивановой. С четырёх лет учился уже в спецшколе в Челябинске, у Ирины Александровны Рязановой.
Когда я перешёл в третий класс, Международный благотворительный фонд Владимира Спивакова пригласил меня в Москву, выступить на концерте в Оружейной палате Кремля. Буквально на следующий день после концерта я стал учащимся МССМШ имени Гнесиных, поступил в класс заслуженного артиста России Михаила Сергеевича Хохлова.
— Вам было тогда 9 лет?
— Да.
— Сложно было адаптироваться в чужом городе, в новой среде?
— Поначалу сложно. Не было ведь ни жилья, ничего. Три года мы прожили «в гостях» у чужих нам людей, которые стали нам близкими и родными за это время – в семье Роговых. Они приняли меня и маму ради моего обучения, помогали и поддерживали, и мы им очень благодарны за это.
Последующие тринадцать лет в многоквартирной коммуналке тоже были непростыми. Ведь там надо было заниматься…Потом постепенно, благодаря Михаилу Сергеевичу Хохлову и Фонду Владимира Спивакова, начал выступать с концертами в Москве и за рубежом в Италии, Японии, Франции, Австрии. Стало легче, интереснее, появлялись новые друзья, знакомства.
— Когда вы были ребёнком, наверно, представляли себя кем-то лет так через …двадцать. Помните свои детские мечты?
— Я представлял себя или пианистом, или космонавтом.
— Почему такой разбег?
— Ну, не знаю… Мне казалось, остальное – не очень интересно. Каждый может что-то остальное делать, а космонавт – это вообще редкая профессия (смеётся).
— Талант – дар божий. Но без направляющей руки мудрого педагога одарённому ребёнку легко потеряться. Кому из наставников вы наиболее благодарны?
— Маме, конечно. Она начала со мной заниматься, ради меня переехала в Москву. Был очень большой риск, она искала работу, было трудно, но она верила в меня, видела, что я на что-то способен в музыкальном мире, и поддерживала всё это время.
Даже сейчас я к ней прихожу заниматься, получить какие-то советы (Ирина Шишкина, мама Дмитрия – преподаватель по специальности «фортепиано» в Детской музыкальной школе им. В. А. Моцарта – прим. авт.). И, конечно, большую роль в моём становлении сыграли мои педагоги: Михаил Сергеевич Хохлов, Элисо Константиновна Вирсаладзе.
— Я часто задаю такой вопрос своим собеседникам – вот окончил пианист консерваторию. Какие у него перспективы? Ровно год назад вы окончили консерваторию. И что дальше? (Один из Ваших наставников, Яков Кацнельсон, уверенно мне ответил, что «молодой пианист, окончивший консерваторию, станет «безработным»).
— Да, я окончил консерваторию год назад, но ещё продолжаю учиться в аспирантуре, у Элисо Константиновны Вирсаладзе. А вообще – кому как повезёт. Мне кажется, в этом есть больше везения, чем усердия, или старательности. Очень важно попасть в концертный поток – если мы говорим о сольной карьере.
Ну, а если человек к этому не стремится, то он заканчивает обучение и уходит в педагогику, в школу, учить детей. В основном карьерой занимаются ещё до окончания консерватории, чтобы, когда выпустишься, не чувствовать, что это всё, конец. Обычно так бывает.
Поэтому я не чувствую, что я «окончил консерваторию, и всё». Я продолжаю заниматься с профессорами, с Яковом Кацнельсоном, в частности (хотя сейчас у него уже свой класс), и буду к ним ходить, даже когда закончу аспирантуру. Мне нужны их советы.
Яков Кацнельсон: “Нужно больше задавать себе вопросов и стараться отвечать на них строже…”
Конечно, я сам могу уже многое, но процесс учёбы бесконечен, это постоянное движение, стремление, поиск, иначе «закиснешь». Помощь наставников вселяет в меня уверенность, это основа, корни, которые меня поддерживают, питают, чтобы «не заносило и раскачивало».
— Яков Кацнельсон всегда просит своего наставника, друга и потрясающую пианистку Марианну Шалитаеву, преподавателя Школы им. Гнесиных, послушать, как он играет, перед выступлением, и не только. Кстати, Яков мне сказал, что вы редко появлялись на занятиях.
— Я больше к Дмитрию Каприну ходил, мы с ним на «одной волне», у нас полное взаимопонимание (улыбается). Я очень дорожу мнением Якова, он – замечательный педагог, всегда интересно слушать его игру, у него совершенно другой, особенный взгляд на музыку, поэтому каждый раз открываешь для себя что-то иное.
— В 2006 году, в 14 лет, вы стали победителем V конкурса юных пианистов имени Шопена в Пекине. От моих знакомых и друзей-пианистов я часто слышу, что Шопен – «самый трудный композитор для рояля». Когда вы почувствовали, что можете играть Шопена, и он прочно вошёл в вашу жизнь?
— Наверно, на том самом юношеском конкурсе. Мне тогда пришлось учить много новых произведений, и я проникся этой музыкой. Притом, я не могу сказать, что мне особо сложно играть Шопена в отличие от Бетховена.
Для Бетховена нужно очень много сил, концентрации, внимания, энергии. В Шопене тоже, естественно, всё это должно присутствовать, но я чувствую себя свободнее, когда играю Шопена. Там можно делать в принципе всё, что хочешь, конечно, при этом соблюдая границы, формы жанра и стиля.
Но всё равно можно позволить себе что-то такое, чего нельзя, например, в Бетховене: тебе потом скажут, что «это не особенная интерпретация, а непонятно что». А в Шопене можно «дышать» вместе с музыкой, подчиняясь при этом полностью «её капризам». Если что-то тебе нравится, и ты хочешь это попробовать по-другому, ты можешь это сделать, и это воспримется довольно-таки позитивно.
— Ой, думаю, многие бы с вами сейчас не согласились по поводу Шопена… Наоборот, считается, что Шопена следует играть точно так, как он прописал.
— Я не имею в виду, чтобы вместо «форте» – «пиано» сыграть (улыбается). Какие-то краски звуковые, миллисекундные задержания. Ритм, конечно, тоже нельзя менять, но я могу сделать что-то обтекаемое, в какой-нибудь фразе, где идут одинаковые длительности, насытить их «дыханием рубато».
Я сначала обдумываю, как это сделать, потом пробую. Если получается, как мне нравится, то оставляю. И так, кусок за куском, стараюсь найти что-то новое. Мы же – интерпретаторы.
Полные залы на концертах в Польше и овации после концерта уверяют меня, что «поэкспериментировать», поискать новые краски очень даже можно и нужно (улыбается).
— Вы сами отнесли бы себя к «шопенистам»?
— Ну, я бы не назвал себя так…Сейчас в современном пианистическом мире сложно выделить кого-то, кто играет только одного композитора. Чем больше ты понимаешь разную музыку, тем лучше играешь. И мне кажется, это правильно.
— Тем не менее, кому-то лучше удаётся играть Шопена, кому-то – Скрябина, а кому-то – Рахманинова или Прокофьева.
— Да, есть такое. Но надо попробовать играть всё. А так – да, конечно, многое зависит от личности самого исполнителя.
— И всё-таки, по вашему личному ощущению, кого вы лучше понимаете и исполняете?
— Когда я исполняю музыку Шопена, мне кажется, что я её лучше всех понимаю; когда проникаюсь музыкой Скрябина, то он – мой кумир; когда берусь за Прокофьева, он заполняет все мои чувства и мысли, и так далее… Этот процесс, я считаю, абсолютно верен и необходим, уж для меня точно. Если хотите, «я всеяден и жаден» до всех и всего (смеётся).
— Осенью 2015 года вы стали лауреатом XVII Международного конкурса пианистов имени Шопена. Какие у вас остались впечатления после этого одного из четырёх важнейших для пианистов всего мира состязаний?
— Я ощущал себя очень комфортно и уверенно. Великолепная организация. Я бы даже сказал, что именно там она была самая лучшая, из всех конкурсов, в которых я участвовал.
В Польше шопеновский конкурс давно уже стал чем-то вроде грандиозного шоу национального масштаба, поэтому в него вкладывают очень много средств. Даже на конкурсе Королевы Елизаветы в Брюсселе, куда я недавно ездил, не оказалось такой чёткой организации.
Атмосфера на конкурсе в Варшаве была спокойной – никакой соревновательности! Мы просто играли в своё удовольствие. Ну, не уверен насчёт других, но я-то точно играл в своё удовольствие (смеётся). Я нашёл там много друзей, сейчас часто в Польшу езжу.
Объявлены результаты XVII Международного конкурса имени Шопена
— Да, я заметила. А кто вам организует эти поездки? Это в рамках конкурсных обязательств?
— Не совсем, но с конкурсом связано. Во время конкурса меня заметил очень хороший менеджер, который работает с Евгением Кисиным. Он заинтересовался мной, и благодаря ему у меня в этом году будет 50-60 концертов.
— Все концерты в Польше?
— Да, по всей стране. Я уже всю Польшу, по-моему, объездил (смеётся). Начиная с января этого года раз шесть-семь уже играл. По два-три-четыре концерта за одну поездку. Шопен в Польше – это национальный бренд, композитор, которого все знают и обожают. Понятно, что поляки хотят слушать только Шопена, а не другого композитора.
— В Желазовой Воле, в родовом имении Шопена, побывали?
— Совсем недавно. Правда, там ничего не осталось, только одно письмо лежит, оригинал, и всё… Даже дом перестроили несколько раз. Но парк роскошный!
Я там выступал, у меня было два концерта в один день, сначала играл на старинном «Бродвуде». Было странно, необычно и оригинально, потому что я играл в доме, а зрители сидели во дворе в парке и меня не видели, только слышали. Я выходил, кланялся, заходил обратно.
Второй концерт, казалось бы, уже традиционный, проходил через два часа. Но я играл на открытой сцене, где не было ни стен, ни границ, и возникало ощущение, что гениальная музыка Шопена сливается с неброской красотой польской природы, и вся атмосфера вокруг наполнялась дыханием этой музыки.
В Польше сейчас, я заметил, с большой скоростью строят музыкальные залы. Филармония в каждом городе, даже самом маленьком! Музыкальный бум какой-то. Скоро я опять поеду в Варшаву, давать сольный концерт в Варшавской филармонии. Диск записал только что там же, тоже, конечно, шопеновский.
— Кстати, когда я спросила маэстро Пендерецкого, кого из польских композиторов, кроме Шопена, следует слушать и исполнять, он, не задумываясь ни на секунду, ответил: Лютославского. А вы исполняете Лютославского?
— Нет, к сожалению, сейчас нет времени учить что-то для себя. У Лютославского есть очень интересные вещи для пианиста, но до сих пор я играл только Шимановского. Пока после конкурса в Польше в основном играю Шопена. В других странах играю, например, Листа, Бузони, Рахманинова, Скарлатти, Прокофьева, Моцарта. Скоро у меня будет несколько выступлений с оркестром.
— Что и где будете с оркестрами играть?
— В сентябре играю 1-й фортепианный концерт Бетховена в Большом зале Московской консерватории, с Юношеским симфоническим оркестром России имени Л. В. Николаева, с Вольфгангом Шайдтом за пультом. Это дирижёр из Германии. Я с ним уже выступал в Москве, в Атриуме Пушкинского музея.
В октябре – 3-й концерт Рахманинова с Российским национальным оркестром, пока ещё не знаю точно, кто будет за пультом. В ноябре буду играть 2-й концерт Гуммеля снова с РНО, но уже под управлением Михаила Васильевича Плетнёва.
— Как вы выбираете для себя репертуар?
— Хм. Я даже не знаю…интуитивно беру ту музыку, которая мне нравится.
— А как программу составляете, по своим собственным принципам или советуетесь с кем-то?
— Программу подбираю, когда на конкурс собираюсь (смеётся). Помимо обязательных произведений, всегда приходится учить что-то новое, да и всё равно надо иметь несколько программ, чтобы они были у тебя в руках, чтобы ты мог сыграть их технически, чтобы ты был подготовлен.
На конкурс имени Шопена готовил практически новую программу. И на конкурс пианистов имени Бузони тоже. Но, если нужно, допустим, по конкурсным условиям сыграть одну из сонат Бетховена, я продумываю, которую из них выбрать, в контексте сочетания со всей программой. Потом уже смотрю, что именно мне больше нравится. Выбираю и учу. Но учу я быстро.
Для сольных концертов и гастролей, естественно, тщательно продумываю, выстраиваю программы своих выступлений, чаще строю их на принципах контраста. Когда концерты монографичные, выбираю те произведения композитора, которые мне ближе и интереснее.
— Разучивание новой программы – это как погружение в новую жизнь. Когда вы знакомитесь с новым произведением, с чего начинаете? Партитура для вас – просто текст с точными указаниями или послание гения, которое надо расшифровать и передать в мир?
— Главное – нужно погрузиться в произведение, в замысел композитора, в его пространство, заранее найти контакт с этой музыкой, услышать её, постараться понять. Но, когда выучишь новую вещь, первую неделю играешь и думаешь лишь о том, чтобы правильно нажать нужную клавишу.
И только потом уже возвращаешься в то прежде представленное космическое пространство… Тогда появляется ощущение полёта, свободы от текста, начинаешь совершенно комфортно себя чувствовать, наслаждаться игрой, при этом снова и постоянно ищешь что-то новое.
— Какая музыка вам сейчас близка? Я не имею в виду «Музыку каких композиторов вы любите». Это именно то состояние, когда какое-то гениальное произведение захватывает целиком и подчиняет своей стихии. Это как влюбиться.
— Сейчас я работаю над концертом №2 для фортепиано с оркестром Иоганна Непомука Гуммеля. Мне повезло в жизни, я встретился с гениальным музыкантом Михаилом Васильевичем Плетнёвым. Это он посоветовал мне обратиться к творчеству Гуммеля, и я для себя открыл, что Гуммель – очень интересный композитор.
Ученик Моцарта, Гайдна, Сальери, друг Бетховена, Шуберта, Шиллера, Гёте. Кроме виртуозности, присущей его музыке, хотелось бы показать и другие её грани. Кстати, влияние Гуммеля отчётливо просматривается в ранних произведениях Шопена и Шумана…
А ещё Михаил Васильевич дал мне несколько советов, по поводу нюансов, не общих, а в каких-то конкретных местах. Я ему этюды Шопена играл, мне было интересно и важно, что он скажет.
— И что же он сказал про вашего Шопена?
— Кажется, ему понравилось. Это было в «Оркестрионе», он сидел в зале и слушал, а потом посоветовал, каких исполнителей мне надо послушать.
Михаил Плетнев: “У Бетховена я бы спросил, как нужно играть его музыку”
— Если не секрет, кого назвал?
— Микеланджели, например. Он у него один из любимых. Он и сам мне много играл, показывал, мы вместе слушали записи. Говорили об интерпретациях, разных исполнительских манерах.
— Вам действительно повезло. Михаил Васильевич не славится разговорчивостью.
— Нет-нет, он много размышляет, думает, мне было интересно, ведь это человек энциклопедических знаний, и общение с ним весьма ценно.
— Какое влияние на вас оказал Плетнёв, ведь это же очевидно, что общение с таким мастером не проходит бесследно?
— Трудно это описать словами, это – как стихия природы, там не надо ничего объяснять, там надо чувствовать и принимать.
Главное, что Михаил Васильевич каждого слушателя в зале делает участником действа, в прямом смысле «вцепляется» в тебя и не отпускает. Концерт прошёл, а ты ещё там, в его космосе, в его измерении. Что поразительно, но и завтра, и послезавтра ты живёшь с этими впечатлениями… И не отпускает.
Просто поговорить и послушать такого мастера – уже большая удача, а у Михаила Васильевича «просто» ничего не бывает. Всегда есть над чем задуматься, да ещё как задуматься!
— Михаил Васильевич известен тем, что вытаскивает на свет божий неизвестные или забытые шедевры, и подаёт их нам, как на блюдечке. Так было с симфонией Мечислава Карловича, польского композитора XIX века, которую РНО и Плетнёв исполняли в прошлом сезоне. А произведения Гуммеля… В основном на слуху концерт для трубы с оркестром. Фортепианные концерты – диковина для меломанов, хотя их семь. Кто у нас их играет, не знаете?
— В России, я думаю, не играют. Но есть запись на YouTube – в исполнении Стивена Хафа пара концертов. Музыка потрясающей красоты. Что-то между Шопеном, Бетховеном и Моцартом…
Лирические темы Гуммеля словно написаны шопеновским языком, они мне сразу напомнили первый концерт Шопена. Обороты такие встречаются, что с любого места можно перескочить и дальше играть Шопена, а никто не заметит. Мне кажется, это один из самых необыкновенных и красивейших концертов.
https://www.classicalmusicnews.ru/articles/velikiy-hranitel-pechati/
— Из русских композиторов XX века кого бы вы выделили для себя?
— Прокофьев, Шостакович. Было время, я только Прокофьева играл. Седьмую сонату, Шестую, «Четыре этюда»…
Это замечательная музыка. Я сейчас подумываю о том, чтобы записать этюды Прокофьева, потому что записей нет, вернее, они есть, но их мало. Шостаковича тоже много переиграл: вокальные циклы, и прелюдии, и фуги.
— Концерты прокофьевские все у вас в руках?
— Нет, сейчас как раз учу Третий.
— А Второй?
— Пока нет. Но выучу, обещаю (улыбается). Мне сейчас ещё надо будет учить концерты Рахманинова.
— Но вы же Третий Рахманинова уже играете? У вас он был заявлен в третьем туре Конкурса Чайковского.
— К таким произведениям можно возвращаться вновь и вновь. Открывать для себя что-то новое, добиваться технического совершенства, ведь у Рахманинова такая насыщенная фактура, что очень сложно запоминается. Ощущения, чувства, концепция – вроде всё «на месте», а рукам «вспоминать и вспоминать».
— Да-да, мне Вадим Холоденко то же самое говорил. Вот, к примеру, про концерты Прокофьева, что, «когда ты это заучиваешь, всё остается в руках. В любое время суток ты можешь проснуться и сыграть Пятый или Четвёртый концерт, единожды выучив. Но Третий Рахманинова требует времени, чтобы его вспомнить руками».
— Симфоничность, монументальность, насыщенность рахманиновской фактуры не даёт тебе никакой возможности не то, чтобы передохнуть – спокойно вздохнуть! Ты весь в процессе, при этом мелодия Рахманинова над этой фактурой наполнена живым дыханием, бесконечной широтой, и одновременно – трепетной простотой, прозрачной лёгкостью, и это всё ведь надо сочетать.
— Слушаете записи великих виртуозов прошлого? Любимая запись есть?
— Конечно, слушаю. Обожаю запись, где Горовиц играет си-бемольную сонату Шопена. Когда я в первый раз её услышал, почувствовал такой всплеск эмоций! Никогда потом такого не было.
Я не знаю, почему это произошло… Единственный раз у меня было настолько сильное потрясение от исполнения. Да, Горовиц – один из самых любимых пианистов для меня.
— Дима, а современная музыка привлекает ваше внимание?
— Смотря какая. Большинство современных произведений меня не очень интересуют. Но, если встречается хорошо написанная, хорошо аранжированная музыка – то почему бы и нет. Не только классика имеет право быть.
— Чему ещё вам следует научиться, по вашему мнению?
— Всему. Игре на фортепиано можно учиться всю жизнь. Всегда узнаешь что-то новое. Всегда чего-то не хватает, всегда хочешь лучше сыграть, чем сыграл на концерте. Всегда есть к чему стремиться.
Музыкальный мир и музыка имеют столько граней, что невозможно научиться и играть всё время одинаково. Это непредсказуемо. А самое главное и сложное, чему мне стоит научиться – это умению распределять время: его катастрофически не хватает, а хочется всё успеть.
— Я слушала вас в записи на первом туре Конкурса Чайковского и потом, также в записи, на шопеновском конкурсе. Мне показалось, у вас звук изменился. Стал более глубоким, эмоциональным. Что произошло за эти пять месяцев, как вы работали над собой?
— Работа над звуком для меня всегда была основой основ, этому меня учили все мои педагоги. Например, Михаил Сергеевич Хохлов (у него потрясающий вкус и симфоническое слышание, ведь он ещё и дирижёр) мог по 10-15 вариантов одной маленькой фразочки в моём исполнении прослушивать. Но какой вариант ему понравился, не говорил, а спрашивал меня: «Ну, как тебе? Какой выбираешь?». Я отвечал: «Думаю, второй». И тогда он соглашался. Или нет.
Процесс поиска качества звука шёл, что называется, «до седьмого пота». Он давал мне много свободы, в смысле исполнительства не особо «тесал меня и строил», но в отношении звука был непримирим.
Если слушатель заметил в моей игре что-то новое – это прекрасно, потому что музыкант развивается постоянно.
— Вы себя заставляете заниматься или вас тянет к роялю?
— Занимаюсь с огромным удовольствием и при первой же возможности сажусь за рояль, ведь занятия заключаются не только «в сидении» за роялем, но и в постоянном мыслительном процессе и внутренней работе. К сожалению, не всегда хватает времени на многочасовую подготовку, в связи с многочисленными гастролями. А вообще я быстро всё учу.
— Внутренний мир пианиста – материя зыбкая, неустойчивая, постоянно меняющаяся, но очень многое в её наполнении зависит от окружающей среды. А что окружает Вас?
— Я люблю рисовать, иногда пишу маслом.
— Сами учились или кто-то помогал?
— Мама научила. Она тоже пишет, для себя. И я по её технике учился рисовать. У меня не так хорошо получается, как у неё, но это помогает расслабиться.
В свободное время пишу электронную музыку. Иногда бывает, что у меня заказывают её для каких-то мероприятий. Так что я разными вещами занимаюсь.
Ещё каждый год езжу к моему дяде в Челябинскую область, там заповедная зона, несколько красивейших озёр, очень чистая вода, много рыбы. Посидеть у костра в тишине, полюбоваться замершей гладью озера, или послушать шум ветра и пение птиц, – для меня это самый лучший источник вдохновения.
— Видела фотографию, где вы держите огромную рыбину в руках. Что это за рыба?
— Щука. Но такую огромную щуку очень редко можно поймать.
— Ваш улов?
— Да, но улов бывает разный (смеётся). Я занимаюсь подводным плаванием лет пять, наверно. Дядя меня научил, а он этим увлекается уже лет двадцать, и за это время только две таких огромных поймал! Ну, и мне повезло. Обычно маленькие попадаются.
Мы постоянно, каждое лето выезжаем на одно и то же место, и знаем, где и как надо ловить, где рыба бывает. Красота там необыкновенная, наша русская, родная, и рядом Уральский хребет. Я всегда там наслаждаюсь, отдыхаю и одновременно спортом занимаюсь.
— Какие у вас планы на будущее?
— Хотелось бы продолжать учиться (например, в Европе), гастролировать и, возможно, ещё участвовать в конкурсах.
— А о чём мечтает молодой человек Дима Шишкин? Не пианист?
— Даже не знаю… Мне кажется, главное, чтобы родные хорошо себя чувствовали. Мечтаю об обычных, в общем-то, вещах.
Ирина Шымчак, “Пианофорум” №3 (27), 2016