“Музыка — всё, что звучит.”
Джон Кейдж
Михаил Булгаков и музыка… Тема, широко разработанная в литературоведении и в музыкознании.
Разумеется, больше всего говорят о музыке, которую любил Булгаков. Но поучительнее сравнить Булгакова с другими выдающимися мастерами ХХ века!
Автора «Мастера и Маргариты» с автором «Игры в бисер», автора «Театрального романа» с автором «Доктора Фаустуса» — Булгакова и Германа Гессе, Булгакова и Томаса Манна.
Элитарный слушательский круг (его репрезентируют Т. Манн, Г. Гессе) восторгается кантатами Баха, камерными ансамблями Моцарта, последними квартетами Бетховена, музыкой Вагнера, Малера, Шёнберга.
Булгаков же — обратите внимание — любит Верди и Чайковского. И это многократно отражается на страницах его произведений. Любит Гуно с его «Фаустом». Австро-немецкие интеллектуалы чуть ли не с брезгливостью отнеслись к «Фаусту» Гуно, посягнувшего на шедевр их олимпийца (в немецкоязычных странах опера даже шла под названием «Маргарита»). А публика немецкая, как и всякая другая широкая публика, обожала оперу Гуно.
Те же интеллектуалы ополчились на «Аве Мария» Баха — Гуно, религиозную мелодию Гуно на до-мажорную прелюдию Баха из первого тома «Хорошо темперированного клавира» (какое кощунство! Прелюдия Баха низведена до уровня аккомпанемента!). Прошло время, и ее поют в самых респектабельных залах мира.
Михаил Афанасьевич Булгаков — на той «срединной» точке зрения («точке слушания», слышания), которая сторонится крайностей — обывательской и элитарной. Крайности, как известно, сходятся. Между прочим, культура страны крепка именно этим средним культурным, образованным слоем, как экономика и политическая стабильность страны крепки средним классом. Средний здесь ни в коем случае не знак средних способностей или тем более посредственности.
Мы можем сколько угодно восторгаться высотами духа, чтить наших гениев, ужасаться бескультурью так называемых «низов», но вот что печальнее всего — на наших глазах скудеет тот прежде многочисленный средний слой воспринимающей публики, который всегда был весом и значим в русской культуре. Скудеет читательская аудитория, тает филармоническая публика, редеют образованные меломаны-театралы.
Во времена отрочества и юности Булгакова в Киеве этот средний уровень в интеллигентных семьях и домах был очень высок. В такой именно семье рос будущий писатель. Он играл на рояле, брал уроки скрипки и, обладая мягким баритоном, учился петь, мечтал о карьере оперного певца.
Вы постоянно слышите на страницах Булгакова его любимых «Фауста», «Аиду», «Травиату», «Евгения Онегина», музыку Верди, Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова, Бородина, Вагнера…. А рядом — что бы вы думали? — частушки, «блатняк», ресторанные оркестры, гитара, куплеты, солдатские марши, революционные песни…
Создается впечатление, что он сам, композитор Михаил Булгаков, писал музыку к своим произведениям. Высокая классика и быт сочетаются как в жизни, как и у Шекспира. Булгаков не боится прослыть «вульгарным», как не боялся этого Чайковский, когда городскую песню, мещанский романс вводил в симфонию и оперу (считалось хорошим тоном брать крестьянский фольклор, а к «порченой» музыке городской слободы относились свысока). Как не боялись этого великий симфонист Густав Малер, которого столько раз обвиняли в банальности музыкальных тем, или наш современник Дмитрий Шостакович, обожавший музыкальный «быт» — от одесских «Бубличков» до джаза.
Моцарт и Гайдн дышали одним воздухом с посетителями венских кофеен и кондитерских. Крестьянские менуэты в деревянных башмаках переходили в аристократические залы.
Скрипка — прежде мужицкий инструмент у румын венгров, евреев, русских (на Руси «гудок») — крикливая простолюдинка рядом с благородной, матово звучащей виолой. А сегодня скрипка — один из символов «серьезной» академической музыки. Так ведь и джаз (помните, «обезьяний джаз» у Булгакова) — теперь рафинированный камерный жанр, его давно играют не в ресторанах, а в элитных клубах и в филармонических залах.
Извечный путь популярных и народных жанров — вверх по сословной лестнице. Да вот, свежий пример — танго из портовых борделей шагнуло в филармонию благодаря Астору Пьяцолле…
Как невинно звучит для сегодняшних ушей тот самый «обезьяний джаз» (по Горькому — «музыка толстых») — тот самый фокстрот «Аллилуйя» из булгаковского «Грибоедова»! Это шлягер из американской музыкальной комедии «Hit the Deck!» («Свистать всех наверх!»). Кстати, музыка Винсента Юманса, автора «Tee for two» («Чай для двоих»), аранжированного Дмитрием Шостаковичем для симфонического оркестра.
Выросший в семье профессора духовной академии, писатель, как немногие в русской литературе, умел передать в слове звуковую атмосферу православного богослужения. Вот хоровая «аранжировка» Булгакова из «Белой гвардии».
Идет служба в Софийском соборе Киева:
«Многая ле-е-е-та, многая лета
Мно-о-о-о-о-гая ле-е-е-е-е-е-та
вознесли девять басов знаменитого хора Томашевского.
Мно-о-о-о-о-гая ле-е-е-е-е-е-та
разнесли хрустальные дисканты,
Многая, многая, многая…
рассыпаясь в сопрано, ввинтил в самый купол хор. <…> Страшный бас протодьякона Серебрякова рычал где-то в гуще».
От хоровой литургии — к русской инструментальной музыке:
«Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал гвалт.
В черных прорезях многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи».
А от инструментальной музыки к развернутой оперной сцене. Перечитайте III акт «Дней Турбиных».
«Вестибюль Александровской гимназии… За сценой грохот: дивизион с музыкой проходит по коридорам гимназии. Николка (за сценой запевает на нелепый мотив солдатской песни):
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна…
Свист.
Юнкера (оглушительно поют):
Я вас ждала с безумной жаждой счастья
Я вас ждала и млела у окна…
Свист.
Николка (поет):
Наш уголок я убрала цветами
Юнкера (ломают парты, пилят их, топят печь. Поют):
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
Потом (весело):
Ах, вы, сашки-канашки мои…
(печально):
Помилуй нас, Боже, в последний час …
Песня замирает… Приближаются гайдамаки Петлюры. За сценой лихой свист. Глухо звучит гармоника: И шумит, и гудит…»
Когда Булгаков создавал музыкальный фон своих сочинений, в ход шло все: церковный благовест и траурные марши, какие-нибудь пошлые «Кирпичики» и Шуберт, оперные арии и сатирические куплеты. В «Зойкиной квартире» эта взрывчатая смесь названа «страшной музыкальной табакеркой».
Прислушаемся к партитуре Булгакова:
«Граммофон поет: “На земле весь род людской!”. Кто-то кричит: “Покупаем примуса!”, другой: “Точить ножи, ножницы!”, третий: “Самовары паяем!”, граммофон: “Чтит один кумир священный”. Изредка гудит трамвай. Редкие автомобильные сигналы. Адский концерт. Вот он несколько стихает и гармоника играет веселую польку».
В «Беге» Булгаков сопроводил «Сон пятый» музыкой, которую сам же наименовал «странной симфонией». Напомню, что в буквальном переводе с итальянского sinfonia означает созвучие. Такова и булгаковская симфония:
«Поют турецкие напевы, в них вплетается русская шарманочная “Разлука”, стоны уличных торговцев, гудение трамваев… Где-то надрываются тенора – продавцы лимонов… Басы поют в симфонии: “Каймаки! Каймаки!”».
А вот зарисовка из рассказа «Ханский огонь»:
«Вечер настал и родились вечерние звуки. Где-то под Орешневым засвистали пастухи на дудках, за прудами звякали тонкие колокольчики — гнали коров. Вечером вдали пророкотало несколько раз — на учебной стрельбе в красноармейских лагерях».
Не напоминает ли это ремарки в чеховских пьесах?
Часы у Булгакова «играют нежный менуэт» («Театральный роман»). Из окна пожарной команды «слышалось приятное ворчание валторны» («Собачье сердце»), «резко закричали гобои в оркестре и начался балет-комедия» («Жизнь господина де Мольера»). Если к этим примерам добавить не раз встречающийся «плеск клавесина», мы по достоинству оценим редкое тембровое чутье композитора Булгакова.
Помните обращенные к Мастеру слова Маргариты в финале романа: «Слушай беззвучие». Одна эта реплика больше говорит о глубинной музыкальности Булгакова, чем любые оперные цитаты.
Еще Скрябин настойчиво подчеркивал, что пауза — часть музыки.
У Бориса Пастернака читаем:
«Тишина — ты лучшее
Из всего, что слышал».
Знаменитая пьеса Джона Кейджа 4’ 33’’ появилась после смерти Булгакова. В этом «фортепианном» произведении пианист в течение 4 минут 33 секунд сидит перед роялем в полной тишине, не прикасаясь к клавишам. В полной тишине? Но ведь тишина каждый раз разная — в новом зале, в каждой слушательской аудитории она другая (тем более если она наполнена не только обычными шорохами и покашливанием, но и глумливым хихиканьем, нетерпеливыми возгласами протеста).
У академика Д. С. Лихачева находим сходную мысль:
«Тишина звучит. Все знают, как выражает ночную тишину скрип половицы в деревянном доме, а тишину летнего дня — жужжание мухи, бьющейся об оконное стекло. Пение соловья ночью — это громкая тишина, тишина, разразившаяся громом, гигантским щелканием, великанскими руладами. Тишина ночи, разорванная…»
(Лихачев Д. Заметки и наблюдения).
Осталась ненаписанной опера Исаака Дунаевского «Рашель» на либретто Булгакова по рассказу Ги де Мопассана «Мадмуазель Фифи». Дунаевский сообщал позднее в одном из писем, что за «Рашель» в 1939 году ему вполне моги бы приписать «антипактовские настроения».
Благодаря Науму Шаферу, исследователю биографии и творчества И. О. Дунаевского, мы можем послушать «Польку» Михаила Булгакова — единственное собственно музыкальное сочинение писателя. Дунаевский, по счастью, записал несколько тактов, импровизированных Булгаковым на рояле, когда он сочинял слова для польки.
Я сознательно не касаюсь внешних знаков музыкальности Булгакова, его эрудиции — музыкальных фамилий и «кличек»: Берлиоза, Стравинского, Римского, Ликоспастова, церковного регента Коровьева (он же Фагот), созвездия знаменитых музыкантов на балу у Воланда… Не напоминаю цитаты из арий Веденецкого гостя или Садко, арий Демона, частых обращений к «Аиде», «Евгению Онегину», «Пиковой даме» — все это сегодня хорошо отражено в литературе о писателе.
Возвращаюсь к эпиграфу, взятому мной из Джона Кейджа:
«Музыка — все, что звучит».
Это своего рода руководство для режиссеров кино- и видеофильмов. Сегодня в титрах чаще можно прочесть вместо привычного: композитор имярек — саундпродюсер, саундмастер, то есть в буквальном переводе «производитель звуков».
Михаил Афанасьевич Булгаков больше чем саундпродюсер — он конечно же композитор, умеющий в слове передать самое музыку. Он — композитор, превосходно ориентирующийся в окружающей музыкальной стихии и профессионально точно создающий партитуру звукового сопровождения своих литературных произведений.
Иосиф Райскин, “СПб музыкальный вестник”