Однажды, совсем недавно, мне попала в руки книга Геннадия Цыпина «Концертная сцена России», содержащая четырнадцать интервью с выдающимися музыкантами современности, где воспроизводится следующий рассказ Юрия Башмета:
« … Мне иногда кажется, что исполняя музыкальное произведение, я каким-то непостижимым, таинственным образом соприкасаюсь с душой Автора…
Был у меня однажды концерт, которого я, наверное, не забуду никогда. Дело было во Франции; мы с пианистом Михаилом Мунтяном должны были исполнить альтовую сонату Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, который, надо сказать, незадолго до этого скончался. Накануне я неважно себя чувствовал; у меня поднялась температура, и я вообще стал подумывать – а не отменить ли концерт. Но потом все-таки взял себя в руки и в назначенный день и час вышел на сцену.
Начинаю я играть, и вдруг у меня возникает ощущение – странное, удивительное ощущение, которого я не забуду никогда, – будто кто-то взял меня за руку и повел за собой. Мне самому, чувствовал я, ничего и не надо делать, кроме как слушаться своего невидимого, таинственного «поводыря», надо только идти по предначертанному им пути и ни во что не вмешиваться… Все то, что я делал тогда на сцене, было где-то высоко-высоко НАД всем. НАД – вы понимаете?
Над моими планами, моими интерпретаторскими замыслами. Словно бы играл не я, а кто-то водил моей рукой. Это было почти нереальное, буквально обжигающее приближение к ИДЕАЛУ…
У меня, помнится, даже мурашки забегали по телу… Это было какое-то совершенно особое, сомнамбулическое состояние. Описать его подробнее я не смогу. Единственное, что могу добавить – большее блаженство для артиста трудно себе представить.
Кончили мы с Мунтяном играть – в зале полная тишина. Ни хлопка, ни слова, ни единого движения в публике. Мы направились к выходу со сцены, и тут произошло самое удивительное для меня. Где-то над дверью, ведущей в артистическую, я вдруг совершенно отчетливо увидел лицо Шостаковича. Есть среди его фотографий одна, всем хорошо известная: Дмитрий Дмитриевич на ней смотрит вполоборота, глубоко задумавшись о чем- то своем… Вот это лицо я и увидел со всей ясностью перед собой. Лицо совершенно живого человека. Мне подумалось, уж не заболеваю ли я …
Потом в артистической стали собираться люди, и я понял, что так, как в этот вечер, я действительно никогда прежде не играл. Я долго не прикасался с той поры к альтовой сонате Шостаковича… Я и сейчас редко играю эту сонату… »
Вот такую историю рассказал Юрий Башмет. Меня она захватила чрезвычайно, ибо здесь СКАЗАЛОСЬ ОЧЕНЬ МНОГОЕ. То, что музыканты и сам Юрий Башмет называют «соприкосновением с Божественным».
***
Долго-долго не выпадало случая нам встретиться с Башметом. Его жизнь расписана по часам и минутам. Наконец, 22 августа 1996 года меня срочно, в «аварийном» порядке, пригласили в ресторан «Театро» гостиницы «Метрополь», где только что прошла пресс- конференция в связи с закрытием Второго Международного фестиваля Российской музыкальной школы «Москва», и у его «мэтра» – альтиста Юрия Башмета – образовалось небольшое временное окно.
Ресторан! Музыка! Шум многолюдного застолья! Пение цыган!.. Более экстравагантной обстановки трудно представить для интервью с «серьезным» музыкантом. Но ведь это – Башмет! Музыкальный мальчик из музыкального Львова, где в юности он был более известен как джазист, руководитель эстрадного ансамбля, исполнитель на всех инструментах (рояле, гитаре, ударных), аранжировщик в стиле «битлз», выступающий на танцах и молодежных вечерах, и, кроме этого, конечно, скрипач-вундеркинд, мамин любимец и счастливчик, вовремя сменивший «трудоемкую» скрипку на респектабельный альт и счастливо, с первого же захода, поступивший в Московскую консерваторию…
– Юрий, так расскажите же о ваших первых встречах с Мстиславом Ростроповичем. Вы ведь, кажется, начинали учиться и жить в Москве в начале 70-х годов?
– Да, я очутился в Москве в 71-м году, а консерваторию закончил в 76-м. Но начинать рассказ нужно, видимо, не с Москвы.
Я родился в 53-м году во Львове. Когда мне исполнилось 10 лет, я впервые услышал Менухина. А надо вам сказать, Львов – очень культурный старый город Западной Украины, к тому же очень удобно расположенный. Поэтому такие выдающиеся музыканты, как Ойстрах, Рихтер, Коган, Ростропович, Менухин, проезжая по дороге из Советского Союза в Европу или из Европы – в Советский Союз, давали концерты в нашем городе.
Например, Рихтер выезжал с одной программой, а возвращаясь с гастролей через месяц, уже играл вторую программу в нашем городе. Я слушал всех этих корифеев, но признаться, тогда еще мало что понимал. Кстати, в те годы во Львов часто приезжали и молодые. С Гидоном Кремером, помню, мы познакомилнсь впервые во Львове – не в Москве. И с Танечкой Гринденко, когда они с Гидоном вместе приезжали… И с Наташей Гутман…
А Ростропович… Вот если может существовать материализованная легенда, то это – он. О нем уже тогда ходило столько историй, столько анекдотов, которые он и сам прекрасно рассказывал.
Кстати, у Ростроповича училась Корытына Колеса – дочь ректора Львовской консерватории, внучка выдающегося украинского собирателя фольклора, очень хорошая виолончелистка (Слава ее очень любил), которая и сейчас живет во Львове. От нее мы многое слыхали о Ростроповиче. Его имя, безусловно, было хорошо известно во львовской музыкальной среде. И в моем сознании тоже «витал» некий образ гения Ростроповича, живущего в Москве, как нечто, может быть, даже самое главное …
И вот я очутился в Москве, в Московской консерватории. Многое меня шокировало, настораживало в новой обстановке, но многое и радовало (атмосфера консерватории, прежде всего). Представьте: мальчик из провинции, который прожил во Львове замечательную жизнь и не знал никаких комплексов. А тут, в Москве, появились все эти «комплексы»: «не москвича», лица внешности почти кавказской; меня путали с «целевиками», то есть с теми музыкантами из республик, которые поступали в Московскую консерваторию с так называемыми «целевыми» направлениями, хотя могли иметь и тройки по специальности. Это было для меня очень обидно и унизительно, поскольку мне на вступительном поставили по специальности «пятерку с плюсом» («плюс» – в виде исключения).
И вот я решил провести некий эксперимент для самоутверждения. Честно говоря, хулиганский эксперимент. Решил знакомиться с великими музыкантами; просто самому подходить и говорить «здравствуйте!»… Это я-то, студент-первокурсник… И я выполнил задуманное!
Первым «подопытным» был Давид Федорович Ойстрах. Я направился к нему, когда он мне «попался». Никого в холле не было. Знаете этот большой консерваторский холл на втором этаже, возле диспетчерской? Так вот: со стуком сердца в горле подошел я к Ойстраху и сказал: «Здравствуйте, Давид Федорович!» Он улыбнулся, но в улыбке была неопределенность, потому что он меня, конечно, не узнал. А я и говорю: «Ничего странного нет – вы меня не знаете, а я вас знаю. Просто я хочу с вами познакомиться». И тут он протянул мне свою пухлую ручку, поздоровался и спросил: «А на каком вы курсе? На чем играете?» Я ответил: «На первом курсе. У Борисовского». А он: «Ну, это замечательный артист… Что ж, заходите ко мне в класс, если хотите. Всегда – пожалуйста… ».
Следующим «подопытным» был Леонид Борисович Коган, который бежал по коридору очень быстро, со скрипочкой, которая болталась где-то у самого пола (он ведь был очень маленького роста). Это надо не рассказывать, а показывать. Когда – то это мой коронный номер был. Так вот. Я говорю ему: «Леонид Борисович, здравствуйте!» Он бежит – поворачивается – дико смотрит на меня – не узнает – соображает это – ничего не отвечает – поворачивается – и бежит дальше…
Ну, что ж, я это пережил. И долго не решался эксперимент продолжить.
Но вот однажды попался мне Ростропович. И с Ростроповичем получилось гениально! Он несся на бешеной скорости… А нужно заметить: когда появлялся Ростропович, то впереди него всегда несся такой столб «выдавливаемого» воздуха – знаете, как в метро, когда поезд вырывается из туннеля? Он ведь как поршень – Ростропович! Он где-то там появляется, а впереди уже «сгущается» атмосфера… Так вот. Он несся мне навстречу такой корявой походкой, конечно, очень энергично, а за ним – где- то на расстоянии 3-4-х метров – толпа студентов, которая сейчас войдет в класс, где он начнет свое «лицедейство» преподавания музыки…
И вот, набравшись храбрости (решил: в последний раз в жизни! и, действительно, потом я уже эксперимент прекратил), я приблизился к нему и сказал: «Здрасссьте, Мстислав Леопольдович!» Он быстро взглянул на меня, и этой доли секунды ему хватило, чтобы – не останавливаясь! – сразу меня обнять и сказать: «Друг, дорогой! Ну, как жизнь, дорогой?» И подхватив меня на ходу, он потащил с собой в класс. И тут же заставил кого-то принести стул для его «дорогого друга», посадил рядом … То есть он все «просек» и включился в эту мою игру мгновенно.
А дальше все было удивительно. Я был совершенно ошеломлен, убит тем, КАК ОН ВЕЛ УРОК…
– Убит?
– Абсолютно! Он меня просто «раздавил» (в позитивном смысле). Я онемел. Я был в совершеннейшем восторге. Помню, как великолепно он играл на… рояле, помимо всего прочего. А когда через некоторое время я снова появился у него на уроке, он меня тут же узнал и тут же попросил освободить для меня стул рядом с собой.
Вот так мы с ним «странно» познакомились.
– Юра, вы были участником того студенческого оркестра, которым Ростропович дирижировал 10 мая 1974-го, в день скорбного прощания со своей страной…
– Но я был участником и оркестра Театра оперетты, где Ростропович репетировал «Летучую мышь»! Ведь Ростропович тогда, в дни «прощания», работал с двумя оркестрами одновременно. И обычно те студенты, которые играли с ним в оперетте (у нас, на оркестровом факультете, ведь была «обязательная» дисциплина – оркестр!), освобождались от работы в том оркестре, который репетировал Шестую симфонию Чайковского для прощального концерта Ростроповича.
Но однажды, когда мы репетировали в оперетте, Слава подошел ко мне и сказал: «Старик, если ты мне и ТАМ поможешь, я буду тебе благодарен». То есть, чтобы я и туда, и сюда ходил на репетиции…
– Вот как? Неужели это было возможно?
– Я с радостью согласился, хотя это отнимало целый день. Но зато мы общались все время. С утра до ночи! Весь его последний месяц в Москве..
– Расскажите об этом подробнее.
– Сначала я расскажу одну экстравагантную историю, которая произошла еще до оперетты, до репетиций прощального концерта. Однажды Ростропович играл с нашим студенческим симфоническим оркестром «Вариации на тему рококо» Чайковского. Я был концертмейстером группы альтов. И вдруг я настолько заслушался его гениальным исполнением ре-минорной вариации, что… забыл вступить там, где альты должны были вступить; и все мои коллеги-альтисты не вступили (ибо не должны, в принципе, вступать без концертмейстера, хотя могли бы в данном случае и помочь). Словом – о, ужас! – альты не вступили! Что же сделал Слава? Он, продолжая свою мелодию, – на другой струне стал играть партию альтов! И это – в Большом зале консерватории…
– Фантастика!!
– Да, фантастика. Но при этом он зыркнул в сторону альтов очень зло! Тут я уже пришел в себя, сообразил, подключился, и дальше все было в порядке. И когда все кончилось, был бешеный успех. Ростропович, конечно, играл гениально; вызовам не было конца.
И вот, выходя на аплодисменты и проходя мимо нас, он рявкнул: «Альты – черти – не вступили!» И пробежал на авансцену. А когда возвращался – альты ведь в центре оркестра и я, концертмейстер, в первом ряду, – пробегая мимо нас, снова бросил что-то резкое: «Как можно было? Надо считать, если музыку не знаешь!» Я сразу подумал, что жизнь кончилась, и я в его глазах погиб… Как вдруг, на третий его заход-проход на аплодисменты (видимо, он увидел мое зеленое, убитое лицо), он сказал: «Ладно, ладно, не переживай, старик, все обошлось».
Когда он вернулся еще раз (а я от его «потепления», наверное, так расчувствовался, что чуть не прослезился – наверное, это было на моем лице), он еще раз сказал: «Старик, не переживай, я тебе говорю, когда-нибудь мы еще сыграем, и ты вступишь в такт…» А потом опять кланялся и все говорил: «Старик, еще будем вместе играть, будем…» И на этой цепочке выстроилась уже просто какая-то любовь… А потом была оперетта. А потом – Шестая Чайковского, прощальная…
– А как вы, студент консерватории Юрий Башмет, отнеслись к политической травле Ростроповича?
– У меня был друг и участник моего квартета, очень талантливый Иосиф Фейгельсон (живет сейчас в Нью-Йорке), который учился у Ростроповича. От него я узнал о каких-то политических проблемах нашего кумира. Но всю глубину этих проблем я тогда, конечно, не понимал.
Сейчас я не понимаю другого – почему я молчал вместе с теми, кто обожал Ростроповича? Я не понимаю, почему мы, студенты, не выступили тогда с какой-нибудь демонстрацией протеста, хотя бы в консерватории? Ведь мы его боготворили!… По- видимому, мне тогда «мешали» мои собственные проблемы.
– Какие же?
– Ну, например, достаточно негативное отношение ко мне ректората, когда я «дослужился» до выговора и даже был … исключен из консерватории.
– Исключен??? Силы небесные! Как же это могло произойти?
– Да. Был такой приказ. Правда, потом я был восстановлен. Дело в том, что мы уехали (без разрешения!) с «Носом» Шостаковича в Камерном театре в Сочи, на гастроли, в сентябре. А именно в сентябре нужно было ехать в колхоз – картошку копать! Я поплатился за это самым серьезным образом. А тут мама заболела. Приехал из Львова отец… Словом, ужас был! Но это, как говорится, уже совсем другая история…
Естественно, когда создавался оркестр, «усиливающий» оркестр Театра оперетты, то есть оркестр из лучших студентов, меня, как «опального», кто-то из этого списка вычеркнул. Но Ростропович, увидев это, заявил, что без меня он не будет репетировать. Это меня очень обрадовало, потому что он не знал ведь, как я играю, никогда меня не слышал! А ведь я был всего лишь студентом третьего курса…
И вот, наконец, начались репетиции «Летучей мыши». И каждая репетиция была счастьем. Общение с НИМ! Образное переживание каждой фразы! Вообще вся образная сфера его репетиций – фантастическая, конечно.
Вспоминаю такой эпизод. Перерыв в репетициях. Антракт. Очередь в буфете – огромная, человек двадцать. Приходит Ростропович. Ну, мы все сразу, конечно, предлагаем ему «взять без очереди»… И сразу слышим фразу: «Старички, мы здесь все одинаково уважаемые люди».
То есть – демократ чистых кровей! И наша любовь к нему – безмерная, конечно! Но чем же кончился этот эпизод? Вот время подошло, и Ростропович чувствует, что все-таки эта очередь не успевает к началу репетиции. И тогда он выходит вперед и говорит буфетчице: «Машенька, старушка, дай-ка нам на всех 12 чаев, 12 – с колбаской, еще 12 пирожных и т. д.»… Да еще и за всех заплатил.
Вот так мы жили на репетициях в оперетте.
А однажды нам не выдали зарплату. Тогда он – наш дирижер – возглавил «демонстрацию». Мы все пошли к кабинету директора. Он велел нам стоять у двери, а сам зашел и сказал: «Мы здесь будем стоять до тех пор, пока не привезут деньги и не заплатят зарплату музыкантам. Не будет денег сегодня – значит, сегодня не будет репетиции. Не будет завтра – значит, не будет и завтра репетиции»…
Ну, а когда мы собирались за одним столом, в паузах между репетициями, он веселил нас невероятно. Вы же знаете: рассказчик он неповторимый, неподражаемый… И озорной до ужаса. Говорит как-то: «Сегодня мне приснилась Галька. Она воткнула мне вилку в бок! Я ей рассказал об этом сне: есть перспектива, старички, сегодня вкусно поужинать».
Все его называли Слава. Но у нас, студентов, он был «Рострап» .
Однажды концертмейстер оркестра оперетты говорил ему: «Слава, вот этот мальчик хорошо играет. Может, его вперед посадить?» И на меня показывает пальцем. А Слава ему в ответ: «Дурак! Этот мальчик – ваше будущее». А мне потом сказал, когда я подошел: «Молодец-молодец, здорово играешь!»
– Но почему же он назвал концертмейстера дураком, Юра? С какой стати?
– Тут был такой смысл: он (то есть – я!) не просто хороший мальчик, он – будущее. Только непонятно, какое: «альтовое», «струнное» или вообще какое-то БУДУЩЕЕ. И, между прочим, Слава этот эпизод вспомнил, когда мы с ним встретились уже в другую эпоху. Встретились в Европе…
– Подождите! Перед «другой эпохой» еще была прощальная Шестая симфония Чайковского…
– Да, разумеется. Все, что касается Шестой симфонии, – я до сих пор помню каждый такт, как мы ее играли с Ростроповичем! И, между прочим, при встрече через 12 лет я его довел до слез, когда рассказал, КАК ОН ДЕЛАЛ ШЕСТУЮ ЧАЙКОВСКОГО с нашим студенческим оркестром… То был вечер потрясения.
Когда стало ясно, что Слава этим концертом прощается с Москвой, казалось, МИР РУХНУЛ! Будущего нет никакого. Это была настоящая трагедия. Что творилось там, в Большом зале, на концерте и после концерта – передать невозможно. Крики женщин: «Слава, неужели ты нас покидаешь?» Каждый музыкант, игравший в оркестре, поднес ему букет цветов. Прямо на сцене. А потом, уже во дворе консерватории, машину со всей сидящей в ней семьей Ростроповича ПОДНЯЛИ С ЗЕМЛИ И ПОНЕСЛИ НА РУКАХ!..
– Раньше впрягались в кареты вместо лошадей.
– Мы, студенты, потом чуть ли не всю ночь ходили по улицам. Слушали магнитофонную кассету с записью «нашей» Шестой, сделанной по секрету от всех «людей в сером штатском», которые торчали на всех репетициях и из всех окон консерватории в день «прощальной» акции. Слушали кассету, рыдали, пили вино с друзьями – теми, кто играл тогда.
А потом мы с Фейгельсоном все-таки позвонили Славе часа в два ночи. Звонили из автомата, оглядываясь, не следят ли за нами «серые в штатском»… Ростропович взял трубку буквально на одну минуту. Но очень тепло мы поговорили. Он сказал: «Ребятки, я вас так люблю, так люблю. Это – трагедия… Но я абсолютно уверен, что мы встретимся и будем еще вместе». Что и случилось… Мы встретились через 12 лет в Милане.
– При каких обстоятельствах?
– Я давал свой «исторический» сольный концерт в «Ла Скала».
– Действительно, исторический концерт, ибо ни один альтист в мире еще не удостаивался такой чести! С кем вы играли?
– С пианистом Михаилом Мунтяном, с которым я играю до сих пор. И вот я пришел на репетицию и увидел афишу: на следующий день после моего концерта здесь, в театре «Ла Скала», играет Мстислав Ростропович. В программе Концерт Дворжака и Симфония- концерт Прокофьева. А вечером меня посетила неплохая мысль: если он послезавтра играет, то утром будет репетировать с оркестром. Поэтому на следующий день после своего выступления я без всяких предупреждений пришел утром в театр. Руководители театра меня узнали, и нас с Мунтяном пропустили в зал и усадили в ложу.
В зале было очень много людей – в основном, студенты. Видимо, это он – Слава – разрешил, и это было для студентов бесплатно. Это был «почерк» моего кумира, великого Ростроповича. Я сидел в своей ложе и… обливался слезами, потому что ОН ИГРАЛ ФЕЕРИЧЕСКИ!
Затем, в антракте репетиции я пошел к нему в артистическую. И оказался у артистической раньше, чем он. А там такой довольно длинный коридор, метров 8-10… Я стоял и ждал. А сердце стучало, как тогда, когда я в первый раз с ним знакомился… Я думал: а вдруг он вообще меня не узнает? Я же теперь с длинными волосами. И вообще 12 лет прошло. И вообще он теперь величайший музыкант, дирижер американского оркестра. Ко всему прочему, я и на итальянца похож. Всякое может быть! И вот я стою… И вот он появляется в конце коридора со своей виолончелью (так же как и тогда, в консерватории!) и… сразу, немедленно, с конца коридора кричит: «ДРУЖИЩЕ!!!» и бежит мне навстречу…
– Это потрясающая картина. Через 12 лет!
– Была трогательная встреча. Он тут же сказал Гале (и она была в Милане): «Ну, все! Сейчас сделаем ланч!» А она говорит: «Слава, не напивайся!» А он: «Столько лет мы не виделись». В результате мы сидели напротив «Ла Скала» с вином, а это ведь было в день его концерта: вечером ему предстояло играть. Я беспокоился за него. А он успокаивал: «Ничего, старик, я посплю часик, и все это выветрится».
Оказалось, что все эти годы он внимательно следил за мной. Только сначала у него не было мысли, что этот какой-то, сделавший бешеную карьеру альтист Башмет – тот самый мальчик – студент, которого он знал. Но потом кто-то из артистов – то ли Наташа Гутман, то ли Олег Каган, ныне покойный, ему объяснил, что это один и тот же человек. И он был очень счастлив, когда убедился в этом. Тогда в Милане он мне сказал: «Знаешь, нет у нас, конечно, сейчас возможности посидеть, поговорить как следует… Где мы можем встретиться?» И вдруг выяснилось, что через два дня я буду в Париже, куда он тоже как раз прилетает. И он взял с меня слово, что я позвоню ему вечером в Париже и буду у него дома.
Так и произошло. В Париже мы с ним долго, внятно, очень полезно и трогательно общались. И вот там я ему показал, дал послушать запись альтового концерта Шнитке…
– Я считаю, Юрий, что лучшего концерта, чем альтовый, Шнитке уже не создал!
– Я рад, что он вам нравится. Слава плакал, когда слушал эту музыку Шнитке, которую, разумеется, не знал. Я оставил ему эту кассету… А потом он сказал: «Старик, я хочу, чтобы этот гений написал для меня концерт». А я ответил: «Сейчас пишешь письмо. Я лечу в Москву и передаю Альфреду это письмо – и все будет как надо. Как же это он для Ростроповича не напишет концерт?!»
Ну, а результат вам известен. Шнитке сочинил для Ростроповича и посвятил ему свой Второй концерт для виолончели с оркестром. Первый был сочинен им для Наташи Гутман.
– А вам, Юрий, приходилось играть со Славой – дирижером?
– А как же! Я был приглашен к нему в Вашингтон в качестве солиста и исполнял того же Шнитке, Концерт для альта, а Ростропович дирижировал…
– Записали?
– Существует пластинка! Наша со Славой. Только запись сделана не с Вашингтонским оркестром, а с Лондонским. Я помню эти три концерта, когда мы три дня подряд играли Альтовый концерт. А потом еще раз, позднее, в Лондоне, мы играли с ним на фестивле, посвященным Шнитке.
По поводу Ростроповича – дирижера я должен сказать две вещи. Обязательно. Я как «струнник» утверждаю: с ним невероятно удобно играть именно «струннику». Он понимает, что такое смычок. У него потрясающая пластика правой руки (он ведь тоже играет смычком на виолончели, простите за напоминание). И эта его правая рука дает моей правой руке БЫТЬ ОЧЕНЬ ГИБКОЙ.
Кстати, я забыл сказать: существует еще видеозапись «Монолога» Шнитке в нашем со Славой исполнении. Сделана три года назад, с оркестром Берлинской филармонии. Новогодний концерт… Словом, первое, что я хочу сказать: с ним играть невероятно удобно, как с дирижером. Если говорить с позиции солиста-струнника.
Но вот другая сторона вопроса. Ростроповичу, после его-то 17-летнего «стажа» работы с Вашингтонским симфоническим (а это дирижерский опыт фантастический!), приходится сталкиваться с мнением, что он как дирижер – не то же самое, что он – виолончелист для миллионов людей. Виолончелист он, мол, гениальный, а дирижер – какой-то «не такой»… И вот здесь я должен обязательно сделать заявление!
– Сделайте, пожалуйста. Это будет замечательно, если это то, о чем я догадываюсь.
– Должен сразу сказать: наша трогательная встреча в Милане завершилась тем, что Мстислав Леопольдович подарил мне полный комплект записей фирмы «Эрато»: все симфонии Чайковского и Прокофьева под его управлением. Я много слушал эти записи и должен теперь сказать: несмотря на какие-то шероховатости оркестра, в каждой фразе, в каждом фрагменте, в каждой части записанных симфоний обязательно присутствует то ОТКРЫТИЕ, которого еще не было ни у Фуртвенглера, ни у Бруно Вальтера, ни у Мравинского, ни у Караяна.
А что такое дирижер? Дирижер – это трактовка, это – концепция. Слава так же, как и в виолончельной своей игре, имеет в дирижерстве эту концепцию. Он всегда имеет глубокую дирижерскую трактовку! Пора это всем понять и признать. Дай Бог, чтобы Ростропович дожил до этого признания! Я не уверен, что это произойдет в нашем веке. Понимаете меня? Людям почему-то пока трудно сказать: «Слава – это исключение. Он и солист гениальный, и дирижер гениальный!»
А разве это не так?..
Тамара Грум-Гржимайло. Из книги «Ростропович и его современники»